Северная холодность, отрешенность и загадочность, сходство с античными фигурами и ликами с икон – такие ассоциации у современников вызывал образ Александра Блока. Несмотря на то, что одевался он довольно буднично –типичный для того времени костюм или темный сюртук, иногда его образ дополнял черный галстук-бант, как будто заявлявший о принадлежности к петербургской богеме. Этот аксессуар отсылает нас и к эстетике декаданса, и к английскому дендизму (галстук-бант часто носил один из самых известных денди – Оскар Уайльд).

Именно в таком образе Александр Блок запечатлен на одной из самых известных своих фотографий начала 1900-х годов: темный костюм, высокий стоячий воротник белой рубашки и пышный галстук-бант. Эта фотография молодого поэта стала очень популярной: она была выпущена в виде открытки и продавалась во многих магазинах.

Впоследствии блоковский аксессуар обыграли антагонисты и хулители символизма – футуристы. К примеру, Маяковский носил огромный черный бант на голой шее или повязывал поверх своей простой черной блузы пышный бант из яркой ткани. Так новое поколение пародировало традиционный для того времени имидж поэта.

Наверное, одним из самых эпатажных модных решений начала ХХ века стала знаменитая желтая кофта Владимира Маяковского. А появилась она из… банта. Поэт вспоминает: «Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно, увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук».

Желтая «галстуковая рубашка» стала красной тряпкой для критиков, привыкших к более сдержанным образам и поэтому воспринявшим подобную броскость цветов и нарочитую небрежность в одежде как дурной тон и слишком грубую попытку выделиться. И в чем-то эти критики правы: действительно, желтая кофта, равно как и морковки в петлицах и раскрашенные лица, – это элемент жестового поведения, свойственного представителям авангарда. А эта деталь гардероба Маяковского стала своеобразным футуристским опознавательным знаком: поэт даже хотел назвать так первую книгу стихов (1913 год), но впоследствии отказался от этой идеи. Образ желтой кофты запечатлен в стихотворении «Кофта фата» (1914).

По свидетельствам современников, полиция даже запрещала Маяковскому выступать в этой кофте, и ее втайне проносили на сцену друзья поэта. Почему же именно желтый цвет так задевал нравы общества? Во-первых, желтый ассоциировался с «желтыми домами», то есть был цветом «неприличным»; во-вторых, в то время он признавался «женским» цветом, которому, как и многим другим ярким цветам, не было места в мужском гардеробе. Конечно же, футуристы знали обо всех этих предрассудках и активно высмеивали их в своих акциях.

Мода на шали, утвердившаяся в Европе после египетского похода Наполеона, пришла в Россию из Франции. Несмотря на то, что в начале ХХ века на смену им приходят шарфы, шали все же не вышли из обихода. Именно этот аксессуар стал ключевым для образа Анны Ахматовой.

На знаменитом портрете, написанном Николаем Альтманом (1914), Ахматова, в синем платье, сидит, закутавшись в желтую шаль. В наброшенной на плечи шали поэтессу можно увидеть и на более поздних фотографиях. О ней, по воспоминаниям Лидии Чуковской, Ахматова сказала так: «Вот это в самом деле моя вещь».

Эта «вещь» не только стала атрибутом Царскосельской музы, но и мифологизировалась в стихах ее современников. В стихотворении Блока «Анне Ахматовой» героиня превращается в испанку: «…Вы накинете лениво / Шаль испанскую на плечи, / Красный розан – в волосах». Правда, по признанию Ахматовой, у нее никогда не было испанской шали, но «в это время Блок бредил Кармен и испанизировал меня». В известном послании Марины Цветаевой эта деталь гардероба ассоциируется с восточными странами: «Узкий, нерусский стан – / Над фолиантами. / Шаль из турецких стран / Пала, как мантия». Цветаева «одевала» Ахматову в шаль не только в стихах: «Марина подарила мне синюю шелковую шаль, которой я прикрывала мое тогдашнее рубище».

Известный портрет Зинаиды Гиппиус работы Льва Бакста (1906 год), в котором сегодня не усматривается ничего скандального, был признан вызывающим в начале ХХ века. Еще бы: на нем изображена женщина в мужском костюме, принявшая довольно откровенную по меркам того времени позу.

Гиппиус иногда появлялась в мужской одежде, и в этом, безусловно, присутствуют вызов консервативному обществу и элемент эпатажа. Свою роль играют и феминистские настроения, обострившиеся в конце XIX – начале ХХ вв. В приоритете феминисток была борьба за избирательные права, однако вопрос о дозволенном в моде тоже стоял довольно остро. Среди женщин эмансипе, нарушавших общепринятые модные каноны и носивших мужские костюмы, можно вспомнить Коко Шанель, Астрид Линдгрен, Марлен Дитрих.

В случае с Зинаидой Гиппиус не стоит забывать и о тенденции к мифологизации, свойственной культуре Серебряного века и проявляющейся, в том числе, и в плане биографии творцов. В критике Гиппиус нередко выступала под мужскими псевдонимами (самые известные – Антон Крайний, Товарищ Герман); мужская маска переходит и в поэзию: очень часто лирическим героем Гиппиус выступает мужчина. Такие гендерные игры явились для нее способом не только «откреститься» от ассоциаций, сопутствующих женской литературе, но и попытаться устранить дисгармонию, связанную с ее восприятием мужского / женского.

Сюртуки, мода на которые пришла в Россию из Англии, не были редкостью для культуры Серебряного века. Их носили Александр Блок, Иван Бунин, Алексей Толстой, но именно для Валерия Брюсова он стал неотъемлемым элементом образа.

Как правило, мужчины носили сюртуки черного цвета; в случае с Брюсовым этот цвет был не столько требованием моды, сколько средством создания демонического, таинственного образа. Даже в 1920-е годы, когда сюртук перестал быть повседневной одеждой и ему на смену пришел более удобный пиджак, поэт оставался «в образе». Писательница Нина Петровская, возлюбленная Брюсова, так передает свои впечатления от его портрета, написанного Михаилом Врубелем: «Впечатление зловещее, почти отталкивающее. Огненный язык, заключенный в теснящий футляр черного сюртука. Это страшно. Две стороны бытия, пожирающие друг друга, – какой-то потусторонний намек». С магом сравнивал Брюсова Андрей Белый, уверяя, что он связан с «темными силами». Впрочем, интерес к мистическому свойственен культуре Серебряного века.

Однако не только мистические ассоциации вызывал у современников брюсовский сюртук. Многие отмечали закрытость поэта, и сюртук стал ее своеобразным символом. Очень хорошо это показано в стихотворении Георгия Шенгели: «Подобен панцирю затянутый сюртук, / Подобен мрамору воротничок сорочки». В этом контексте эпитеты «глухой» или «застегнутый наглухо» можно отнести не только к самому сюртуку, но и к его носителю.

«Отец российского футуризма», Давид Бурлюк был живым воплощением авангарда – и в творчестве, и в жизни. Он с огромной скоростью генерировал идеи, которые, как правило, были направлены на разрушение традиционных представлений об искусстве и моде. На фотографиях начала ХХ века можно увидеть отдельные элементы костюма Бурлюка: жилеты из бархата и узорчатой ткани, предназначавшейся для обтяжки мебели; деревянные ложки и пучки редиса «вместо роз» в петлице; асимметричный крой и многое другое. Всё это – в рамках лозунгов «нашим наслаждением должно быть отныне эпатирование буржуа» и «пусть наши пестрые одежды будут противны обывателям».

На одной из самых известных фотографий футуристского периода видна еще одна занятная деталь образа Бурлюка – длинная серьга, расшитая бисером. Украшение, совершенно немыслимое для мужчины! Стоит ли говорить, как была оскорблена таким видом общественность (а Бурлюку только того и надобно!)? В своих авангардных практиках и перфомансах футуристы, перевоплощаясь, затевали гендерные игры: в их образах часто смешивалось мужское и женское. Преодолевая эту границу, они тем самым эпатировали столь ненавистное им закоснелое буржуазное общество. Кстати, образ Бурлюка (и серьга в частности) произвел фурор и среди американских буржуа, правда, значительно позже, чем среди русских, – в начале 1920-х годов. Поэт А. Ветлугин вспоминает: «Появляется Бурлюк. В черном сюртуке, в золотом жилете нечеловеческой красоты. И начинается давка. Щупают жилет, осматривают серьгу».

Петроград. 1919 год. После Революции прошло менее двух лет. На Невском проспекте появляются двое молодых людей в цилиндрах – пережитках буржуазного прошлого. Эти молодые люди – поэты-имажинисты Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф.

Причины, по которым певцы нового мира облеклись в цилиндры, довольно банальны. Поэты, вымокшие под холодным петербургским дождем, пытались хоть где-то найти шляпы, которые в то время выдавали только по ордеру. Их ожидала неудача: продавец в одном из магазинов сказал, что «без ордера может отпустить только цилиндры». Такова история культовых головных уборов, «прославленных молвой и воспетых поэтами».

Однако цилиндры имажинистов – все же нечто большее, чем просто стечение обстоятельств. Анатолий Мариенгоф, большой поклонник Оскара Уайлда, обратил в дендистскую веру и Есенина. Дендизм – важный элемент эстетики имажинизма, проявившийся, в том числе, в сфере быта: в образе жизни, поведении, моде. Таким образом, цилиндры – одна из имажинистских «фишек», часть имиджа, отличавшего поэтов от представителей других направлений. Для Есенина такой стиль стал еще и способом отречения от образа крестьянского пастушка.

Даниил Хармс всегда любил одеваться оригинально и своим образом привлекал внимание не только взрослых, но и детей. Марина Малич, жена поэта, вспоминает: «Видимо, для детей в этом его облике было что-то очень интересное, и они за ним бегали. Им страшно нравилось, как он одет, как ходит, как вдруг останавливается. Но они бывали и жестоки, – кидали в него камнями». Кстати, в стиле Хармса было что-то детское: он всегда носил короткие брюки (похожи на брюки-гольф, которые под коленями застегивались на пуговицы и шились преимущественно из клетчатой ткани) и гольфы или гетры. Именно поэтому некоторые знакомые поэта писали, что он, даже при своем высоком росте, все равно был похож на маленького мальчика.

Среди аксессуаров, ассоциирующихся с образом Хармса, помимо трубки и крупного перстня, можно назвать также кепку, похожую на жокейскую или каскетку. Вместе с короткими брюками, гетрами и клетчатым пиджаком она составляла классический образ англичанина поздневикторианской эпохи, которой был увлечен поэт. А если ко всему этому прибавить еще и трубку, то вспоминается легендарный персонаж Артура Конан-Дойла – Шерлок Холмс. Хармс писал, что связь с этим персонажем – одна из его «поз»: «Создай себе позу и имей характер выдержать ее. Когда-то у меня была поза индейца, потом Шерлока Холмса, потом йога, а теперь раздражительного неврастеника».

Такому экстравагантному для советского времени образу Хармс никогда не изменял – даже в провинциальном Курске, куда он в 1932 году был выслан за принадлежность к «антисоветской группе писателей». Правда, за верность стилю приходилось платить: резкая реакция окружающих порой вынуждала поэта по целым дням сидеть в своей комнате.

Один из самых известных поэтов-шестидесятников, Андрей Вознесенский был гораздо сдержаннее в манере одеваться, чем его современник Евгений Евтушенко; не зря многие считали их поэтами-антиподами. И все же их объединяло отношение к моде как к одному из главных способов представления себя миру.

Вознесенский не любил всё, что связано с официальностью, в том числе и в одежде. Именно поэтому он никогда не носил галстуки; их он заменил более свободным и броским аксессуаром – шейным платком. Даже на черно-белых фотографиях можно заметить, что они почти всегда разные, часто – с причудливыми узорами. Сергей Николаевич, куратор выставки «Поэт и леди», проходившей в Центре Вознесенского в 2019 году, говорит о моде в жизни поэта следующее: «Мода была для него неким заявлением миру. Он учился на архитектора, мыслил себя как художник и как художник придумывал свой образ». Платок, кстати, не единственная особенность стиля Вознесенского: он также любил твидовые пиджаки в клетку, брюки клеш и «большие мохнатые кавказские шапки».

Оскар Уайльд, революционер в моде, считал, что цветовую палитру мужского костюма следует расширить и тогда «с первого взгляда можно будет опознать зануду». Если следовать этой логике, то во второй половине ХХ века меньше всего на роль зануды подходит Евгений Евтушенко.

Евтушенко известен своей любовью к пиджакам всевозможных расцветок и тканей. О них мы можем судить, в основном, по постперестроечным фотографиям, однако и в советскую эпоху поэт позволял себе яркие образы. Конечно, в то время это было вызовом, и в этой связи стоит вспомнить о стилягах, всем своим видом (в прямом смысле слова) протестовавших против конформизма в целом и в моде – в частности. Однако Евтушенко остался верен такому стилю до конца жизни: кроме пиджаков, такой же «цветастостью» отличались галстуки, шейные платки и рубашки. Когда же ему, уже в преклонные годы, указывали на, мягко говоря, неуместность такой манеры одеваться, поэт отвечал, что «настаивает на этом».

Биограф Евтушенко Евгений Сидоров связывает такой стиль не только с жестовым поведением (традиция Маяковского), но и с провинциальностью поэта: «Это шло прежде всего от нищей провинциальной сибирской глубинки. <…> Ведь он человек очень русский, даже провинциально русский».

В книге «Искусство кройки и житья» Булат Окуджава рассказывает историю о том, как ему хотели сшить пальто из телячьих шкур. Интересно, как этот предмет одежды воспринимался в середине – конце 1950-х годов: «можно было попытаться пофантазировать о кожаной одежке, а уж иметь ее – нечего было и мечтать»; «мерцал еще в сознании образ благополучного молодого человека в черном кожаном пальто». Пальто так и не сшили, зато впоследствии у поэта появился кожаный пиджак, в котором он запечатлен на многих фотографиях и с которым обычно ассоциируется образ поэта.

По одной из версий, знаменитый кожаный пиджак Окуджаве подарил Евгений Рейн. Благодаря этому пиджаку поэт в каком-то смысле создал новый тренд: «Он законодатель литературной и даже костюмной моды: тысячи сотрудников НИИ с его подачи носят кожаные пиджаки, водолазки, кепки». При этом сам Окуджава никогда не старался следовать моде – одевался довольно скромно. Под кожаный пиджак, как правило, надевал рубашку в клетку, водолазку (еще одна примета времени) либо рубашку-апаш (с открытым широким воротом).

Одним из любимых предметов одежды Роберта Рождественского, яркого представителя эпохи шестидесятников, был джемпер / пуловер (их отличие – в форме ворота: круглом и V-образном соответственно). Вдова поэта Алла Киреева вспоминает, что ее муж не придавал значения моде и не заботился о своем внешнем виде (в отличие от своих современников – Евгения Евтушенко, Владимира Высоцкого): «С большим трудом мы заставляли его шить костюмы, свитера красивые покупали».

Свитера и джемперы разных видов вязки были крайне популярны в 1960-е – 1970-е годы, их можно было встретить и в женском, и в мужском гардеробе. На фотографиях Рождественского того времени можно увидеть, что он часто носил джемперы крупной вязки в комплекте с рубашкой. Галстук в этой композиции появлялся довольно редко, так как был символом официальности, не принимаемой шестидесятниками. А вот представители власти не жаловали нейтральные, как нам сейчас кажется, свитера – и джемперы, и пуловеры: в дресс-коде того времени был закреплен только костюм.

Иосиф Бродский любил джинсы. В СССР они, естественно, были дефицитом, предметом роскоши – поэту их присылали друзья из-за границы. Существует легенда, согласно которой одну из пар джинсов Бродскому отправил Владимир Набоков, после прочтения поэмы «Горбунов и Горчаков». Однако по другой версии, Набоков передал деньги, на которые и были куплены эти джинсы.

Мария Слоним вспоминает, что Бродский любил хорошо одеваться, хотя «гордился своими фотографиями в ватнике в ссылке, но все равно уже в городе – и в Питере, и в Москве потом –стильно одевался». В США джинсы были привычной, повседневной одеждой. На одной из фотографий эмигрантского периода Бродский запечатлен лежащим на столе в университетской аудитории – конечно же, именно в джинсах. Правда, войдя в профессорский круг (в 1972 году поэта пригласили преподавать в Мичиганский университет; впоследствии Бродский работал и в других университетах и колледжах. – Prosodia), Бродский несколько изменил своей любви к джинсам: следуя преподавательской моде, он перешел на вельветовые брюки.

Водолазку (на петербургском – бадлон) можно считать своеобразным орудием бунта против официального стиля одежды: галстук с ней не наденешь. В СССР она стала популярной в 70-е годы, однако купить ее было довольно сложно, поэтому водолазка стала знаком некоей привилегированности и символом нового дендизма.

На фотографиях этого времени в водолазках можно увидеть Булата Окуджаву, Андрея Дементьева, Леонида Филатова. Большим поклонником бадлона был Владимир Высоцкий, один из самых модных поэтов и артистов Союза. Высоцкий часто путешествовал за границу, поэтому возможность модно одеваться у него была: джинсы клеш (да и вообще джинсы), джинсовая рубашка, футболка поло, туфли на каблуке.

Одевался Высоцкий модно, в «фирмУ», однако желания выделиться у него никогда не было. Скорее наоборот: по воспоминаниям режиссера Станислава Говорухина, перед выступлениями он одевался «скромно, продуманно, с достоинством». Скромным, привычным можно назвать и его образ на свадьбе: и Высоцкий, и Марина Влади были в простых водолазках.

Мода занимала большое место и в творчестве, и в жизни Эдуарда Лимонова. Причем поэт был не только «потребителем», но и создателем одежды: сначала в Харькове, а затем и в Москве (1960-е – 1970-е годы) занимался довольно прибыльным в те времена делом – пошивом джинсов. В одном из интервью Лимонов вспоминает: «Я обшивал творческую Москву все семь лет, что прожил в ней. И скульптору Эрнсту Неизвестному сделал джинсы, и поэту Окуджаве, и ещё сотням, уже забытым мною "творческим работникам"…»

Лимонов всегда стремился выглядеть модно, но эта мода была не массовой, а его собственной, «лимоновской». В первом романе писателя «Это я, Эдичка» не раз описывается одежда героя, эмигрировавшего из России в Америку: «…оделся очень странно, в рваные синие французские джинсы и прекрасный новый итальянский джинсовый пиджак, одел желтую итальянскую рубашку, жилет, разноцветные итальянские сапоги, шею обмотал черным платком». Тема моды затронута и в книге «Дети гламурного рая», посвященной воспоминаниям о жизни в эмиграции.

В конце 1980-х – 1990-х годах в гардеробе Лимонова появились две важные вещи, так или иначе отражающие его убеждения: бушлат и косуха. Обе связаны со сформировавшимся в то время амплуа Лимонова – идеологического борца, бунтаря, революционера. В наброске сценария «СМРТ» (по-сербски – «смерть») он описывает знаменитый бушлат так: «…немецкий морской бушлат с металлическими пуговицами…» Но не стоит думать, что вместе с бурной эпохой ушел и стиль Лимонова: в его случае манера одеваться была неотделима от цельного образа солдата революции, которому писатель никогда не изменял и с которым он ассоциируется и по сей день. Возможно, именно поэтому в 2020 году по результатам народного голосования Лимонов назван одним из самых стильных современных писателей (занял третье место): людей до сих пор привлекают его «черные водолазки, пальто-бушлаты и очки в прямоугольной оправе».

Этот проект не может считаться законченным. Мы только наметили возможные пути продолжения или развития темы. Предлагаем нашим читателям совместно заполнять нашу своеобразную поэтическую гардеробную рассказами о вещах, которые несут на себе отпечаток поэтических концепций.